Халфина Мария Леонтьевна

Перед самым пробуждением приснилась река. Просторный, синий речной плес, бездонное, синее-синее небо, и из этой синевы, откуда-то справа, льются потоки света. Заросли черемухи окаймляют синюю глубину излучины, а над зеленой каймой отвесный песчаный берег... и там, наверху, на самом обрыве, могучие, прямые, как свечи, сосны.
Он плывет вдоль зеленого берега, стоя в большой плоскодонной лодке. Под подошвами сухие, прогретые солнцем доски.
Вениамин Павлович потянулся со сладостным стоном. Эх, жаль, что сон-то достался короткометражный, но... за открытым окном, словно продолжение сна, сипело небо, комната была полна утренней свежести и праздничного света.
Какое же это все-таки блаженство — возвратиться домой!
После трехмесячной нервотрепки, холода, грязи, ночевок в бараках и палатках... Уже к середине зимы положение на трассе создалось гиблое. И все синяки и шишки за чужие грехи — за просчеты изыскателей и проектировщиков — ему пришлось взять на себя.
И он вытянул. Вывез. Несмотря на весеннюю распутицу, на нехватку механизмов и рабочей силы, на все огрехи в проекте.
Конечно, в тресте знают, на чьи плечи можно взвалить такой груз. У Смолянинова плечи широкие, и голова на этих плечах посажена не дубовая, как у некоторых... Как он, этот чудаковатый дед Часовников с пятого участка сказал, провожая его к машине: «Ну, рисковый ты мужик, Вениамин Павлович, рисковый и удачливый».
Удачливый. Ну что ж, пусть будет так. Но удача — бабенка взбалмошная, с капризами. Она тоже не каждому в руки дается.
А здорово вчера его в тресте принимали, когда он прямо со своего заляпанного грязью вездехода  ввалился к начальству.
Впереди отпуск, Ялта, море...
«Самое синее в мире, Черное море мое...» — тихонько загудел Вениамин Павлович, блаженно потягиваясь под белоснежной простыней.
В столовой послышались легкие шаги. Вениамин Павлович закрыл глаза, сонно распустил губы и старательно засопел.
Чуть скрипнула дверь. Валерия на цыпочках скользнула к шифоньеру. Ага, скатерть достает новую, салфетки крахмальные. Итак, предстоит праздничный завтрак в ознаменование победоносного возвращения главы дома в лоно семьи.
Вениамин Павлович стремительно выбросил руки. Тихонько вскрикнув, Валерия навалилась ему на грудь: «Венка! Жадюга ненасытный, тише. Ребята проснулись! »
Давясь от смеха, она вырвалась из его цепких рук и, оправляя волосы, строго скомандовала:
— Вставать! В душ и за стол!
Господи-боже, ну кто поверит, что у этой тоненькой синеглазой девчонки шестнадцатилетняя дочь, что рослый богатырь, этот босяк Алешка, ее сын?!
Забавная штука — после семнадцати лет брака быть влюбленным в собственную жену. Еще лучше знать, что и для неё ты единственный, что, кроме тебя и ребят, ей никто не нужен. И откуда взялась в ней эта домовитость, сноровка и уменье в домашних делах?
Говоря по правде, семнадцать лет сидела она за спиной тетки Ули. Пять лет в институте, потом с головой ушла в работу. Домой приходила ко всему готовому. И с ребятами горя не знала. Ее дело было выносить да родить хороших ребят, а нянчила и растила их баба Уля... бабуля. Так же, как растила его, осиротевшего шестилетним пацаном... Нехорошо все же получилось... Сорвалась, уехала куда-то к черту на рога. И чего их с Валерой в последнее время мир не стал брать? Такая была всегда славнецкая старуха: веселая, бодрая... и ребята к ней были привязаны. Видимо, у всех у них под старость характер портится... ворчать начинают, стонать, хныкать.
Наша хотя и не хныкала, но нелады у нее с Лерой начались серьезные. Правда, не при детях. Уж в этом отношении тетка Ульяна была молодец. Детей она берегла. Иногда Валера ее чем-нибудь заденет при ребятах — она отойдет, отмолчится. Зато потом дуется неделю или, Лерка говорила, истерику у себя в комнате закатит... Нет, надо было все же поговорить с ней хоть раз... выяснить, чего ей не хватает. Ну да ладно, леший с ней, уехала и уехала, ее дело. По крайней мере, Валерия повеселела, хозяйничает, хлопочет... Конечно, ей теперь туговато приходится, ну ничего, тетка ребят к работе приучила, половину домашних дел выполняют Ирина и Алешка...
Вениамин Павлович не выносил бабьих склок и сейчас, в это праздничное утро, досадливо отмахнулся от неприятных мыслей...
Ульяна Михайловна действительно старуха была неплохая. Из породы неунывающих.
Смолоду работать па производстве ей не пришлось. Замуж она попала на девятнадцатом году в большую и нескладную семью. Старик свекор и пятеро парней лесенкой. Старшему двадцать пять, младшему одиннадцать. При шести мужиках одной хозяйке и по дому работы хватало.
Муж ей достался хилый, прожил недолго. Пока был жив свекор, Ульяна Михайловна держалась в доме за хозяйку, хотя в семью уже пришли еще две молодые невестки, но когда и свекра снесли на кладбище, никакого смысла не стало батрачить на взрослых деверьев и сношенниц. Детей у нее не было, а одна голова не бедна. Продала телушку, что выделили ей деверья из небольшого хозяйства, уехала на шахту и устроилась, по трудным временам, неплохо. Работала кастеляншей в небольшом санатории в трех километрах от шахтерского поселка. По вечерам ходила в люди: помыть, постирать, с ребятишками подомовничать. Жила в крохотной каморочке  при бельевой — бесплатно. Питание тоже большого расхода не требовало. То повариха кликнет похлебать щей, оставшихся от обеда отдыхающих, то после уборки квартиры или стирки пригласит поужинать хозяйка. Так что иной месяц всю зарплату целиком можно было потратить на одежду или в копилку отложить.
За нарядами Ульяна Михайловна не очень гналась. Но тут как раз наметилась у нее перемена в жизни. Присватался жених из шахтеров, мужчина одинокий, самостоятельный, с приличным заработком.
Приходилось высчитывать каждый рубль на случай, если дело сладится. Не идти же в дом жениха раздетой-разутой и без копейки в кармане.
Дело шло к свадьбе. Но словно снег на голову пришло известие, что младшая, единственная сестра — Тонька беспутная — умерла, а мальчишкой ее пригульным распорядиться некому.
Сестры были в давней ссоре. Тонька за многие годы даже ни на одно письмо Ульяны Михайловны не ответила. Но теперь старое вспоминать было не время.
Отпросившись на неделю, сняла с книжки все свои скопленные гроши, съездила, похоронила сестру честь честью, а шестилетнего Венку привезла с собой. И вся жизнь ее пошла кувырком. Самостоятельный мужчина вопрос поставил ребром: тетка не мать, мальчику место в детском доме.
Сколько тогда она наслушалась поучений, упреков, советов!
—Ты, Уля, с ума-то не сходи,—убеждали ее бабы,
— Такого человека упустить — это ж идиоткой быть надо. И ради чего! Был бы сын родной, ну тогда, конечно, тогда другое дело...
От этих уговоров Ульяне Михайловне становилось еще тошнее. Господи, ну как люди могут не понимать?! Тоньку-то она в зыбке укачивала, на загорбке таскала, пока та не научилась бегать... А Венка — Тонькин сын, у него же ни отца, ни бабки, кому он нужен, кроме нее?
О детском доме и слова не допускала. Детский дом — для безродных подкидышей, а Венка не безродный, у него родная, кровная тетка есть.
Жить с ребенком при бельевой ей, конечно, не разрешили, пришлось снять частную комнатушку на окраине поселка за три километра от работы.
И дрова, и уголь надо было покупать и ломать каждое утро голову, чем и как четыре раза в день накормить ненасытного Венку. Был он худущий, но прожорливый, как галчонок.
Главная же беда заключалась в том, что в детский садик принимали только шахтерских детей, дома оставить его было не с кем, приходилось водить с собой на работу.
И хотя поначалу все сиротку жалели, вскоре начались неприятности. Конечно, была бы это девчонка, дать бы ей тряпочек старых, лоскутков пестреньких, иголку с ниткой — сиди, приучайся помаленьку к делу, шей своей тряпичной Катьке наряды. А мальчишку, да еще такого озорника и непоседу, разве удержишь у теткиного подола?
Совсем же стало безвыходно, когда пришло время отдавать Венку в школу. Начальная школа стояла на противоположном конце поселка, за железнодорожной линией.
Чтобы самой к девяти часам поспеть на работу, приходилось Венку поднимать чуть свет, уводить в школу, когда там еще никого, кроме сторожихи, не было.
Пока не начнут сходиться учителя и ребятишки-школьники, он и слоняется, и куролесит в одиночку от скуки, как хочет. Начались неприятности и в школе.
И дома тоже было не легче. Хозяйка отказала в квартире.
Топила Ульяна Михайловна скудно. Зима стояла лютая, а у нее каждое полешко, каждое ведро угля было на счету. Да и Венка надоел хозяйке хуже горькой редьки. Посовалась Ульяна Михайловна в поисках квартиры и работы в поселке, но ничего подходящего не находилось.
Но нет, видно, худа без добра. Пришло письмо от младшей, тоже рано овдовевшей сношенницы Веры. Последние годы жила она в деревне, вступила в колхоз, но теперь засватал ее в город хороший человек, и она предлагала Ульяне Михайловне, зная, как бьется она с сестриным мальчишкой, переезжать и жить в ее избе. И пяток кур ей оставила, и козу дойную, и кое-что из домашности, чтобы было с чего Ульяне начать жить и хозяйствовать на новом месте.
Никакой, хотя бы и крестьянской, работы Ульяна Михайловна не боялась, да и выхода у нее не было.
Перед весной Венка переболел воспалением легких, совсем отощал, кашлять начал нехорошо.
Врачи сказали: наследственность у ребенка ненадежная. Необходимо, во-первых, питание, а во-вторых, чистый воздух, желательней всего лесной, сосновый. А Верина деревня располагалась на сухом, песчаном берегу реки, а прямо за крайними избами стеной стоял сосновый бор.
Собравши свой скудный вдовий багаж — а он весь умещался в двух фанерных чемоданах да в двух узлах,— Ульяна Михайловна откочевала с Венкой на новое место жительство.
На первых порах в колхозе работала она куда пошлют, потом поставили ее учетчицей в полеводческую  бригаду.
И хотя невелики были колхозные заработки, при своём хозяйстве, при огороде жить все же стало несравненно легче. Собравшись с деньжонками, Ульяна Михайловна купила на выплату старую швейную машинку и в зимние вечера шила деревенским модницам немудреные наряды. Это тоже давало небольшой приработок.
На свежем воздухе да на козьем молоке Венка на глазах поправлялся, окреп, двинулся в рост. Школа была рядом, учителя в школе заботливые, душевные.
В первый же год войны Ульяна Михайловна ушла работать на ферму телятницей.
Те годы во сне приснятся — холодным потом обольешься. Сколько бы ни надрывались бабы в работе, без мужиков — кругом прорехи. Бескормица, а телята, детеныши лопоухие, они же питания требуют. Хлипкие, зябкие... Им тепло необходимо, а в телятнике стены зимним ветром насквозь продувает, и крыша вот-вот завалится. Одна неотступная забота — спасти молодняк. Не допустить падежа, выходить, сохранить любой ценой. Особенно телочек племенных. Из-за них Ульяна Михайловна не один раз ревела, хотя но натуре своей была не слезлива.
Плакать походя, принародно обливаясь слезами, она просто не умела. Когда становилось совсем невтерпеж, убегала куда-нибудь подальше от людей и голосила вволю, пока не отляжет от сердца.
Венка и ростом, и красотой, и дерзким характером зародился, видимо, в неизвестного отца. И умом бог его не обидел. Захочет — идет в школе на круглые пятерки и поведение примерное. Вдруг, вроде ни с того ни с сего, поедут на нем черти, и летят все его успехи насмарку. То ли обидит его кто, а может, о матери заскучает, Ульяне Михайловне все думалось, что, если ребенок знал мать живою, должен он о ней помнить и тосковать. А Венка мать почти что и не помнил. Маячило в памяти что-то смутное, неспокойное, неустроенное. Скандалы по ночам, женский визгливый, истерический плач... И колотушек ему тогда много перепадало.
Помнил, как лежала мать на столе, прикрытая белым, кругом толкались какие-то чужие... потом вдруг около него оказалась, словно с неба свалилась, тетка Уля, он ее до той поры и в глаза не видывал.
Тетка Уля никогда не дралась, когда сердилась, не визжала и не плакала. Ругала часто, в угол ставила, на улицу, к ребятам, не пускала, если чего-нибудь нашкодит лишнего. И никогда не корила, что вот подобрала его, сироту, содержит из милости, неблагодарного...
Люди так говорили, а тетка Уля им возражала, и с ее слов он твердо усвоил, что она должна была его принять и воспитывать, и заботиться о нем, потому что она тетка. И ничего в этом особенного нет, так и должно быть. Два раза бросал он школу, три раза убегал из дома, правда, ненадолго.
Ульяна Михайловна, стиснув зубы, крепилась, не бегала за ним, не искала. Никуда не денется, побегает и придет, цыганенок зловредный.
И он приходил. Грязный, голодный, надутый... а глаза, как у беса, смеются. Ульяна Михайловна топила баню, давала чистое переодеться, говорила за ужином спокойно, без крика:
— Я тебя не держу. Не глянется у меня — иди, ищи, где тебе лучше будет. Но пока ты у меня живешь, от школы я тебе отбиться не дам. Иди утром в школу, проси прощения, я за тебя страмиться не пойду...
С девятого класса Венка взялся за ум, школу заканчивал хотя и без медали, но с хорошими оценками. Как-то вечером пришла его классная руководительница — милая душенька, Анна Евгеньевна, стала рассказывать, что у Вениамина большие наклонности к математике.
— И вообще, Ульяна Михайловна, мальчик он очень одаренный. Я понимаю, как вам трудно, вы на него и так очень много потрудились. Я вас не уговариваю...
А чего ее было уговаривать? Она и сама понимала, что такому башковитому, способному к наукам парню, одна дорога — в город, в институт.
Находились сердобольные люди, корили Венку:
— Говорил бы спасибо тетке, что сама недоедала, недопивала, полное среднее образование тебе дала. Сколько же можно из человека соки тянуть? Теперь бы самое время тебе о ее спокое подумать.,. Молодой, здоровый, грамотный — чего тебе еще надо?
Вениамин отмалчивался, щуря черные цыганские глаза, усмехался дерзко. Он знал, что ему надо, и с теткой Улей у него все уже было обдумано и рёшено.
Костюмчик суконный и ботинки она ему к выпускным экзаменам, наполовину в долг, но все же справила. Оставалась задача — пальто к зиме успеть завести. Нужны деньги были и на прожитье в городе, на то время, пока не начнет он получать стипендию.
Стипендию, ему, конечно, дали, потому что экзамены он выдержал хорошо, и в дальнейшем занимался старательно.
Все же эти пять лет Венкиного учения в институте достались Ульяне Михайловне, пожалуй, даже труднее, чем годы войны. Живя вместе, и пропитаться было легче, а главное, за одеждой тогда не гнались. Есть стеганка — и слава богу. Стеганка тогда на любой сезон годилась. И в зимние морозы, и весной, и осенью себя оправдывала. А в послевоенные годы молодежь очень стала стремиться к хорошей одежде. Особенно в городе. Да оно и понятно: дело молодое, всегда на людях. В кино барышню пригласить — не пойдет же парень в стеганке или в подшитых валенках.  
Да и в питании приходилось его поддерживать. На одну стипендию в те годы никак невозможно было пропитаться. Домой Вениамин приходил только на большие праздники, нельзя ему было от учения отрываться.
Транспорта тогда никакого не было. Нагрузишь на сапки картошки мешок, капусты соленой, ну и еще чего сумеешь прикопить или заработать: сала шматок, яичек, меду баночку,— глядишь, наберется добрый возок. Лямку через плечо — и пошла…  А до города сорок пять километров.
На летние каникулы приезжал Вениамин только в первый год, когда перешел на второй курс. Дальше уже не приходилось: то в студенческий лагерь путевку дадут, а потом практика.
Так что за пять лет виделась с ним Ульяна Михайловна считанные часы.
Настал, наконец, счастливый день. Читала и перечитывала Ульяна Михайловна последнее Венкино большое письмо, где он подробно описывал, как успешно защищал он диплом; извинялся, что не может приехать повидаться, потому что получил уже назначение на хорошую работу, в соседнюю область; благодарил тетку за заботу и просил денег больше не посылать. На первое время выдали подъемные, а там и зарплата пойдет.
А дальше уже слал открытки — к 8 Марта, на Первое мая, на Октябрьскую. Поздравительные.
Ульяна Михайловна не обижалась. Раз денег не просит — значит, все у него, слава богу, хорошо. А чего ей еще надо?
Она и сама от него уже понемножку отвыкала. У него, молодого, своя жизнь, свои заботы. И она еще не старуха, не инвалидка— чего о ней беспокоиться?
Наоборот, она словно вольную получила. Сама себе не верила, такая у нее началась тихая и спокойная полоса жизни.
Послали ее в район на пчеловодные курсы, потом доверили колхозную, до последней крайности запущенную, пасеку. Через год пчелы уже стали приносить колхозу немалую прибыль.
Всего хватало: и работы, и заботы, но все же эти последние три года на пасеке вспоминались ей потом как светлый праздник. Столько милой красоты было вокруг, тишины и покоя.
На четвертый год осенью приехал Вениамин. Солидный, красивый, в сером коверкотовом костюме. Не один приехал — с молодой женой.
Ульяна Михайловна приняла гостей как положено. Праздничным застольем, с хмельной медовушкой, с рыбным пирогом и сибирскими пельменями.
Молодые приехали не с пустыми руками, привезли тетке хорошие подарки: отрез на платье, туфли коричневые на невысоком подборе. Туфли Ульяна Михайловна тут же и обновила — плясала с директором школы барыню, била дроби с припевками, все гости со смеху полегли.
Была она в тот вечер всем довольна, веселая. А к чему людям знать, как горько обидел ее дорогой племянничек? Не то чтобы на свадьбу пригласить, хотя бы словечком каким известил.
Ну да что с них, с нынешних, возьмешь — они и у родных-то матерей ни согласия, ни благословения не спрашивают.
Вечер отгуляли, а утром, за завтраком, Вениамин сказал так, вроде бы между делом:
— А мы ведь, теть Уля, за тобой приехали. Мы квартиру получили, комнату с кухней. Кухня большая, и водопровод есть. Отопление, правда, печное, ну это все временно. Года через два будем иметь квартиру в центре города, со всеми удобствами,
Дело объяснилось просто: не побереглись ребята, молодая была уже на пятом месяце. А сама еще только-только на второй курс в университете перешла.
— Выручай, теть Уля, нам без тебя — зарез. Матери у Лерки нет, а учиться бросить ей никак нельзя, она у меня умница, далеко пойдет, если ты нам поможешь,
Ульяну Михайловну Венкины слова никогда бы не разжалобили, но очень уж по душе пришлась ей невестка. Большеглазая, скромная, тоненькая, как былиночка. Ну где же такой и учиться, и с маленьким управляться? Или недоучкой останется, или ребенка погубит.
Первые месяцы в городе Ульяна Михайловна места себе не находила. Шум, толкотня, воздух тяжелый. Все чужие, и люди какие-то немилые. До душевного затмения, до хвори тосковала она о своей избушке, о милой пасеке. Бывало, среди белого дня вдруг почудятся: пчелы гудят, стоном стонут, господи, это же рой поднялся.. Опомнится, самой жутко станет... Бросить бы все, уехать, да как же уедешь? Валерия очень тяжело носит, рвоты ее изнурили, уход ей нужен. Кто его знает, как еще поможет ей бог разродиться. Вениамин с лица спал, осунулся, бежит с работы: «Ну как она, теть Уля? Чего это с ней, теть Уля?»
А потом сразу, можно сказать, в одночасье все изменилось. И тоску вроде рукой сняло. И пчелы в ушах плакаться перестали. Привезли из родильного Ириночку. Пчелка моя золотая, вербовка моя, пушинка ненаглядная. Приникнуть губами к шелковистым волосикам, слушать, как дышит под губами живой родничок, трепетное темечко. Или возьмешь ножонку, целуешь крохотную подошевку, ей, крохотке, щекотно, она пальчики подожмёт, господи-боже, есть же такое чудо на свете — пяточка розовая, круглая и пять красных горошинок — пальчики и на каждом ноготок, как лепесточек, перламутровый.
Ульяна Михайловна человек справедливый, бывают, конечно, дети толще и красивее, но таких, как Ириночка, все же ей видеть еще не приходилось. Умненькая, ласковая, не крикунья. Словно понимает, что мама болеет, что маме учиться нужно.
Врачи говорили, что для Валерии всего дороже сон. На ночь Ульяна Михайловна кроватку переносила к себе, в кухню. Закроет дверь поплотнее, и молодых дитя не потревожит, и бабке спокойнее. Чуть шелохнется маленькая, а бабушка уже рядом. Ш-ш-ш, тихо, моя гуленька, тихо! Сейчас мы с тобой мокрушки уберем, сухонькое, тепленькое подстелем, ляжем на бочок... а кушать захотим, мамку тревожить не будем, зачем она нам? У нас бутылочка есть, пососем да и закатимся спать до самого утра...
Девочка росла не толстая, но здоровенькая и спокойная. Ульяна Михайловна успевала и магазины обежать, и поесть сготовить, и печь истопить, и квартиру убрать к приходу молодых.
Жили дружно. Случалось, конечно, и плохое, как и в любой семье.
Валерия после Иринки вскоре поправилась, расцвела и похорошела на загляденье. Была она уже на четвертом курсе. Вечером, иной раз, задержится па занятиях или на собрании, а Вениамину стало это не по душе. Придумал ревновать, хоть учение бросай. Выпивать стал частенько. А пьяный он смолоду сильно был нехорош, Что ни ночь, то шум. Грубит, сквернословит. Утром посмотришь, у Валерии глаза наплаканы.
Пыталась Ульяна Михайловна его стыдить. Она-то по-женски твердо знала, что Валерии никто, кроме него, не нужен был, что такие, как она, на измену и распутство не способны.
От жалости к ней, от страха за их молодую любовь Ульяна Михайловна совсем лишилась сна.
Лежит ночью, прислушивается, ждет беды. Как-то под воскресенье Вениамин пришел вечером сильно выпивши, злой, нахальный. От ужина отказался, на Валерию рявкнул, чтобы шла спать, и дверь в кухне закрыл рывком.
Ульяна Михайловна лежала в потемках, рядом в кроватке посапывала трехлетняя Иринка.
Начала было задремывать, и вдруг, словно ножом по сердцу, полоснул звук удара и тоненький приглушенный вскрик.
Не помня себя, в длинной ночной рубахе, босая, простоволосая, ворвалась она в комнату молодых, рванула выключатель.
Вениамин лежал на краю постели, откинувшись па подушки, а она, маленькая, сидела, прижавшись спиной к ковру, загородив локтем лицо, комкала на груди порванную сорочку.
В кухне заплакала Иринка.
— Иди к ребенку! — крикнула Ульяна Михайловна, и Валерия послушно скользнула с постели и побежала мимо неё в кухню.
В ушах Ульяны Михайловны шумело. Она ничего не видела. Только это лицо на белоснежной смятой подушке. Сытое, тупое лицо, наглые мутные глаза.
— Ты что сделал, паразит?! Что ты сделал?! — Ее трясло от ненависти и горя.— Ты на кого руку поднял, зверюга?!
Вениамин, приподнявшись, тяжело оперся на локоть:
--А ты что? Тебе что здесь надо?
И тогда она молча, наотмашь хлестнула его по лицу и, повернувшись, пошла, хватая воздух пересохшим ртом.
Валерия, скорчившись, лежала на ее постели.
— Ничего... ничего...— бормотала сквозь зубы Ульяна Михайловна, торопливо наливая в грелку горячую воду из чайника, — Ничего... поглядим, что он утром петь будет... на-ка, надень кофточку мою тепленькую...
Она положила к ледяным ногам Валерии грелку, укутала ее одеялом, сама прилегла рядом.
— Не жжет? Ну и ладно... согреешься и уснешь. Я ему оплеух надавала, это ничего, это ему, паразиту, на пользу... Спи, а завтра пораньше встань и иди куда-нибудь к подружкам, или к своим на рудник поезжай, домой не ходи, пока сам тебя не разыщет... да сразу-то не поддавайся, не прощай, чтобы осталась ему хорошая зарубка на память.
А утром, когда Вениамин поднялся, наливая ему чай, сказала спокойно:
— Пятый год женаты, а не разглядел, с кем живешь... Не из тех она, которых бить можно. Иди, дурак, ищи жену, может, еще и простит... да запомни: простить-то простит, а забыть она этого тебе никогда не забудет. Больше она ни тому, ни другому слова не сказала. Будто ничего и не было. Как он с женой мирился, это ее не касалось. Может, сам уразумел, на какой риск шел, чего мог лишиться... А может, и теткина оплеуха маленько на пользу пошла. Только с тех пор ни выпивать, ни скандалить дома его больше не поманивало.
Через несколько лет — это уже Алеше три года сравнялось, и Ириночка в школу ходила — Вениамин Павлович еще раз проштрафился.
Жили они тогда уже в трехкомнатной новой квартире, Валерия работала на большом комбинате, была на хорошем счету, а Вениамина Павловича перевели в трест с большим повышением.
В общем, казалось бы, жить только да радоваться. Дети здоровы, умненькие, красивые; сами супруги— пара на загляденье; о домашности и о детях заботы они не знали, потому что бабуленька еще в полной силе и с хозяйством могла управляться вполне самостоятельно. Вениамин Павлович часто бывал в длительных командировках. И вот как-то, когда он уже более трех недель был в отъезде, Валерия получила по почте заказное письмо. В нем доброжелатели извещали доверчивую жену о грешках супруга.
Имена назывались и даты, и прочие неопровержимые доказательства приводили. Сгоряча Валерия собралась уходить. Молча бродила по комнатам с окаменевшим лицом, укладывала чемодан. Потом, закутавшись в теплый платок, легла на кровать лицом к стене, лежала до утра одна в темной спальне.
Ульяна Михайловна не стала ее успокаивать, просить, чтобы не верила сплетням, не убеждала, что Вениамин такого себе позволить не может.

Обе они прекрасно знали, что Вениамин может. Ульяна Михайловна сказала:
— Смотри сама... только не ошибись сгоряча, не просчитайся. Главное дело — детей осиротишь. Сама знаешь, Венка за тебя и за ребят душу отдаст. Ну, если уже не можешь — режь напрочь, чтобы детей не мучить и людей не смешить: сегодня разошлись, завтра помирились. И, помолчав, добавила:
— Вот он приедет, ты не дуйся, виду не показывай, а до себя не допускай. Постелись отдельно, а когда он спрашивать станет, ты письмецо покажи и разъясни без крику, без ругани, толково... Не в том, мол, дело, что мне за тебя перед детьми стыдно и от людей позор, а что не могу я после твоего паскудства в постель тебя допустить... Видеть тебя мне и то гадко... брезгую я... Да так-то вот и поманежь его недельку, другую, пока он волком не взвоет.
Валерия, осунувшаяся, словно после болезни, внимательно посмотрела в лицо Ульяны Михайловны, усмехнулась чуть заметно.
Она уже не была наивной девочкой, как десять лет назад. За мучительную, бессонную ночь она успела многое взвесить и обдумать... Не сладко в тридцать лет, с двумя детьми, остаться соломенной вдовой...
Но все же надо было как-то призвать милого муженька к порядку, отучить пакостить по подворотням. Тут уж любые средства хороши.
Что и как у них происходило дальше, Ульяна Михайловна не знала, да и знать этого не полагалось. Никакого разлада семейной жизни со стороны заметно не было. Валерия, как всегда, с детьми и мужем была ласкова и заботлива. Только Вениамин Павлович не одну, а полных три недели ходил сам не свой. Встанешь ночью попить, а он сидит в кухне один, и лица на нем нет.
А потом в одно прекрасное утро вдруг повеселел, расцвел, смотрел на Валерию влюбленно, словно они только что заново поженились.
Так все и обошлось помаленьку. Дальше жили, как в народе говорят, людям на зависть. Дети родителей обожали. Ни у кого из их сверстников не было таких родителей. Папа — веселый, сильный, смелый. Он никого не боится, его все уважали и всегда посылали на самую трудную и ответственную работу. Мама — самая красивая, добрая и справедливая. И еще она была умница и имела подход к людям, так папа говорил. И ее тоже все уважали.
Когда супруги собирались в театр — молодые, красивые— Ирина с Алешей просто обмирали от гордости и восторга. А ребят в театр, на детские утренники, водила бабуля. И в цирк тоже. И в кино бабуля ходила только на детские сеансы. Летом бабулю отправляли «отдыхать» в деревню к Валериным родственникам. Конечно, с детьми. Там был большой ягодный сад. Бабуля варила варенья и джемы, сушила грибы, мариновала огурчики и помидоры. Все эти припасы Вениамин потом вывозил в специально оборудованных чемоданах. Под осень молодые уезжали на курорт, а бабуля начинала собирать ребят в школу. На родительские собрания в школу чаще ходила тоже бабуля, у молодых свободные вечера редко выпадали, а для Ульяны Михайловны эти школьные собрания были вроде праздника.
Ириночку и Алешу учителя любили, и даже сам директор школы ставил их в пример другим родителям и бабушкам. И все знакомые и соседи тоже всегда их хвалили. Соседка, жена доцента, мать двух дочерей-подростков, как-то спросила бабулю:
— Ваши дети просто удивительно воспитанные, вежливые, послушные. Помогают вам в работе. Как вы этого достигаете, Ульяна Михайловна? Откройте нам свой педагогический секрет.
Ульяна Михайловна очень тогда смеялась. Тоже нашли педагога!
— Ну, какой тут может быть секрет? Главное, я так понимаю, чтобы в семье при детях никогда ни свару, ни крику не было. Если взрослые не нагрубят, не обидят друг друга при детях, с чего же детям-то грубыми быть или невежливыми? Дети — они же как обезьянки. И дурное, и хорошее, прежде всего, они от отца с матерью перенимают, ну и от нас, стариков, тоже. А к работе их надо приучать с младенчества. Иринке годика два было, принималась я за уборку, ей в тазик воды налью, дам тряпочку чистую — помогай, доча, бабуле, где же мне одной-то управиться. Вот она и сопит, старается, трет ножки у стула. А то дашь ей ложки мыть, перетирать. Сажусь сама чулки чинить, дам ей иголку с ниткой — штопай папин носок. Папа приедет, вот порадуется, какая, скажет, дочь-то у меня мастерица, растет помощница. А Алеше всегда внушала: ты мальчик, мужчина, ты должен всегда маме и бабуле помогать. Никогда не слушай, если скажут: не мужское дело, бабья работа. Это глупые люди придумали, которые ни маму свою, ни бабулю не любят и не жалеют. И к чистоте и к порядку я их тоже с первого года приучала. Тут опять же, конечно, самой нужно всегда аккуратной быть, чтобы в квартире чистота соблюдалась, чтобы они никакого неряшества вокруг себя не наблюдали и знали - насорил, игрушки разбросал — прибрать самому же придется. Наказывать? Да разве без наказания ребенка вырастишь? Всякое бывает. И по заднице нашлепаешь, и в угол поставишь.  Только с моими это ни к чему, только что зло свое сорвешь. Мои больше всего боятся, если я с ними разговаривать не стану. Я ведь такая: когда нужно, я очень твердо себя с ними ставлю. И день, и два могу молчать. Для них — это хуже нет. И у нас так: я накажу —  ни Вена, ни Лерочка словечка не скажут, не оговорят меня. Так же и я: папино слово — закон. Мама сказала — значит, так тому и быть.
Так вот и катилась у них жизнь год за годом. Спокойная, налаженная, благоустроенная.
С Валерией у Ульяны Михайловны отношения сложились не очень теплые, зато ровные, спокойные.
Только в последний год появилась у Валерии какая-то раздражительность, стало прорываться недовольство.
Она никогда не была транжиркой, цену копейке знала. Всегда точно рассчитает, сколько нужно на питание, на другие домашние расходы. И никогда ей не приходилось Ульяну Михайловну усчитывать. Отпущенных на хозяйство денег всегда хватало. А теперь она стала замечать, что деньги текут, как вода.
— Второе нужно готовить с таким расчетом, чтобы не оставалось от обеда. Вы же видите, что Ирина и за ужином не может есть ваши разогретые битки, а вы еще и на завтрак детям вчерашнее суете. Я ничуть не хочу вас обидеть, но неужели вы не замечаете, что последнее время у нас безобразно много денег уходит на питание?
— Так ведь мясо-то, Валера, на рынке приходится брать, и яичек в магазине нету, ты же сама велела три десятка взять, и овощи тоже.
— Ах, пожалуйста, оставьте! Раньше почему-то вы умели и купить, и приготовить, а теперь...
Или еще:
— Ульяна Михайловна, фрукты покупаются для детей. К чему вы, например, в прошлую среду купили три килограмма винограда? Если разумно распределять, детям вполне достаточно на неделю полтора килограмма, а вы посмотрите: сегодня вторник, а в вазе уже одна кисточка лежит. Поймите, мы не так богаты, чтобы швыряться деньгами...
Раньше, бывало, праздничный стол всегда готовила Ульяна Михайловна. Валерия прибежит, только салат какой-нибудь особенный приготовит или торты украсить поможет, на это она была мастерица.
А начнут гости собираться, бабуля и гостей встречает вместе с молодыми, и угощает, и за столом сидит наравне со всеми. Вениамин, бывало, скажет: «Хватит тебе, бабуля, суетиться, садись, давай, за стол». И сам рюмочку нальет и чокнется по-родственному.
А тут гости приходят, Валерия вдруг говорит: «Ульяна Михайловна, все, что нужно, я сама сделаю. Идите, пожалуйста, отдыхайте». Улъяна Михайловна сначала не поняла, вышла в кухню и тут услышала, как Валерия тихонько, с досадой, говорит приятельнице: «Боже мой, до чего же бестактная старуха! Почему ей нужно обязательно торчать в столовой, когда у нас люди?»

Очень нехорошо получилось. Ульяна Михайловна ушла в свою комнату, легла, у неё от стыда за свою глупость под сердцем закололо. Больше к гостям она не выходила.
А через неделю, выйдя из ванной комнаты, Валерия Сергеевна сказала сокрушенно: «Просто не понимаю, куда у нас столько мыла уходит? Не успею положить в мыльницу свежую печатку, смотришь, опять уже обмылок... Прямо как в какую-то прорву все уходит...»
— Господи, Валерия, с ума ты сошла, что ли?! — закричала Ульяна Михайловна, всплеснув руками.— Да я что, ем, что ли, твое мыло?! Или ворую его?!
— Пожалуйста, избавьте меня от истерик...— холодно оборвала Валерия и ушла в спальню,
А Ульяна Михайловна больше всего боялась домашних ссор. Поднимется крик, наговорят люди друг другу сгоряча всяких грубостей, сама не поймешь, кто прав, кто виноват. Проще же всего сесть да и поговорить, разобраться по-доброму, кто чем недоволен.
Она выбрала подходящую минуту, когда ни детей, ни Вениамина Павловича не было дома, подсела в столовой к Валерии.
- Не сердись, Валера, ты мне скажи: может быть, у тебя по работе что не ладится или нездорова ты? Вроде я тебе ничем угодить не могу... А что тебе нужно, не пойму никак...
— Зачем же мне угождать? — холодно усмехнулась Валерия. — Это вы привыкли, чтобы мы вам угождали... привыкли, что мы перед вами должны на задних лапках ходить... Вы же в доме хозяйка... вы и детей воспитываете одна. А дети тоже не рады. Ирина уже несколько раз мне жаловалась, что вы мешаете ей заниматься. Ввязываетесь в ее разговоры с девочками... В конце концов, это Иришина комната, она уже не девочка... неужели вы не можете в кухне посидеть или пойти к своим приятельницам, чтобы не мешать детям? Алешей вы тоже помыкаете...
— Не ври! Не ври на детей! Стыдно тебе... стыдно... стыдно!
Впервые за семнадцать лет она сорвалась, впервые Валерия услышала ее исступленный крик, увидела искаженное, залитое слезами лицо.
После этой стычки они долго не говорили друг с другом. Вернее, не говорили, когда оставались одни. При детях старались держаться, как обычно. Обе они искренне были убеждены, что дети ни о чем не подозревают.
Как-то вечером Валерии позвонил старшей ее сестры, Ангелины Сергеевны, муж. Виктор Иванович просил отпустить Ульяну Михайловну подомовничать. Лина очень разболелась, а ему нужно срочно ехать в командировку.
Две недели Ульяна Михайловна ухаживала за больной, хозяйничала, хлопотала, пока не возвратился Виктор Иванович.
Домой летела на крыльях, очень уж наскучалась о детях, да и Валерию было жаль, у нее как раз в комбинате работы было невпроворот.
На звонок открыла Валерия, веселая, оживленная. По тому, как сразу потускнела она лицом, Ульяна Михайловна поняла, что не ее звонка ждала Валерия и ничуть не рада ее возвращению.
Только ребятишки обрадовались. Ирина, как котенок, потерлась щекой о ее щеку, промурлыкала на ушко;
— Ну чего ты так долго?!
Алешка чуть с ног не сбил, повис с разбега на шее, взвыл разбойничьим басом:
— Ура! Бабуленька пришла!!
Шумную встречу оборвал строгий окрик Валерии Сергеевны:
— Алексей, прекрати сейчас же! Что за идиотизм? Тебе двенадцать лет, идите отсюда!
Алешка, сконфуженно сморщив нос, послушно побрел в комнату, Ириночка фыркнула, повесила бабулино пальто на вешалку, еще раз чмокнула ее в щеку и, вполне независимо дернув плечиком, ушла в спальню матери.
Вот тогда впервые Ульяне Михайловне стало по-настоящему страшно. Она была лишней, ненужной в этой большой, светлой квартире. Еще совсем недавно все здесь было своим, милым, привычным. Была семья. Выросшие на ее руках внуки. Нужно было по утрам вставать за час раньше всех, обо всех позаботиться, хлопотать... Можно было поворчать, что вот никак не выберешь днем минуточки полежать, отдохнуть...
И ничего этого не стало. И без нее в квартире чистота, порядок. Обед приготовлен из трех блюд, в шифоньере аккуратными стопками уложено без нее постиранное и хорошо проглаженное белье.
Дети подросли... теперь уже они не обуза, а помощники матери... Они семья... Их четверо, а бабушка, выходит, пятый лишний. Да нет, какая там бабушка? Нянькой она была, кухаркой, прачкой... бесплатной домработницей. А к чему семье домработница, если хозяева в расцвете сил и дети уже взрослые?
Поговорить разве с Вениамином? Нельзя же так, несправедливо это, неправильно. Не сама же она к ним напросилась, не приехали бы они за ней: «Выручай, теть Уля, без тебя нам зарез...», проработала бы эти семнадцать лет в колхозе, теперь вон и колхозникам пенсии дают... Избушку ту сношенница тогда же продала, давно уже в ней живут чужие люди. Куда же теперь она? Брат старший, Никифор, в прошлом году заезжал на денек, звал к себе погостить... так ведь и сам уже старый, пенсия на двоих сорок три рубля... Поговорить бы все же с Венкой... Как говорить и когда? Все он в разъездах, и неприятности у него сейчас на работе большие. И о чем говорить? Не слепой же он, сам видит, к чему дело идет. Было один раз, сунулась она к нему, как он тогда обрезал: «Увольте, ради аллаха, сами разберетесь. Только мне не хватало в ваших дрязгах копаться».
Да, Вениамин Павлович не выносил бабьих склок и сейчас, в это чудесное праздничное утро, досадливо отмахнулся от неприятных мыслей. Уехала и уехала. Ее дело. Он еще немного понежился в постели, подождал.

Обычно после длительных отлучек ребята, поднявшись утром, прибегали в ночных рубашках в спальню, забирались к отцу под одеяло. Иришкина — правая рука, Алешкина — левая.
Сегодня ребят не было слышно. А вчера вечером встретили они его без обычного визга — папуленька приехал - не вешались на шею, не тискали, не чмокали куда придется. Взрослеют, что ли? Иринке шестнадцать, видимо, уже стесняется ласкаться по-ребячьи... А Алешка? Ах ты, Алеха-булеха, обезьяна лохматая! Сестричкин хвостик, Иришкино зеркальце. Куда Ирина, туда и он...
За праздничным столом было непривычно тихо. Ребят словно подменили. Ирина сидит, вытянувшись в струнку, ох, хороша девчонка растет, парням на погибель. Улыбается сдержанно на отцовские шутки, кратко отвечает на его вопросы о школьных делах. Подумать только — через несколько недель десятиклассница. А через год экзамены в институт... конкурс, количество баллов... у папы с мамой предынфарктное состояние.
Алеха сидит ссутулившись, исподлобья вопросительно косится на сестру. Вот он, этот самый трудный переходный возраст. Вчера – ребятишки, веселые, ласковые щепки, сегодня ни с того ни с сего — замкнутость, сдержанность, секреты какие-то... Хотя, вообще говоря, Алещке-то еще рановато ломаться, двенадцатый год...
Валерия поставила на середину стола блюдо слоеных мясных пирожков и налила в чашки золотистый бульон. Румяная, оживленная... словно не замечает перемены в ребятах. Ну и хорошо. Ей-то лучше знать...
— Итак, давайте начнем семейную ассамблею...— Валерия окинула быстрым взглядом притихших ребят.— На повестке дня — лето. Алеша, видимо, поедет в лагерь «Соколенок», папе в тресте обещали путевку. Ну, а Ириночка — на этот раз с нами в Ялту, как думаешь, отец, заслужила наша дочь такую высокую награду?
Иринка нахмурилась и опустила глаза. Вениамин Павлович пригнулся к столу и положил руку на плечо дочери, снизу заглянул ей в лицо:
— А дщерь наша милая чем-то недовольна... Что, соловушка, не весел, что головушку повесил?
Иринка не откликнулась на шутку, не подняла глаз.
— Я никуда не поеду... Я первого выхожу на работу... в ботанический сад...
— На работу?!— смешливо изумился Вениамин Павлович— Это, что же, новый почин, что ли? Всей классной артелью?
— Никакой не артелью... Я сама. Мне нужны деньги
— Ну-ну! — миролюбиво поддакнул Вениамин Павлович.— Деньги, конечно, всегда нужны... Но для чего, вот вопрос? Может быть, ты откроешь нам с матерью этот секрет?
— Никакого секрета...— Она положила вилку на стол, прикрыв аккуратным треугольником салфетки.— Просто  я должна посылать бабуленьке тридцать рублей в месяц. Поработаю лето, ей на полгода хватит...
— Так...— Вениамин Павлович резко отодвинул тарелку с недоеденным пирожком.— Насколько мне известно, твою драгоценную бабуленьку никто из дома не гнал. Она сама не пожелала жить у нас...
— Подожди, Вена, не горячись...— спокойно прервала его жена.— Нам с Ирой давно нужно было объясниться. Я надеялась, что она одумается, и не хотела тебя волновать. В последнее время она и сама ведет себя нехорошо, и Алешу настраивает. Она считает, что мы в чем-то виноваты перед Ульяной Михайловной... Я хочу кое-что напомнить детям...
Она могла в запальчивости накричать, поставить в угол, шлепков могла надавать под горячую руку, но никогда еще не говорила с детьми таким беспощадно холодным тоном, никогда ее лицо не было таким чужим и жестоким.
— Если тебе не изменяет память, ты вспомнишь, Ирина, как ты сама неоднократно жаловалась мне, что Ульяна Михайловна надоедает тебе своей воркотней, что, когда к тебе приходят девочки, она ввязывается в разговоры, мешает вам заниматься. Были случаи, когда она выгоняла тебя и девочек из твоей комнаты...
— Ну и что же, что ворчала? Она скажет: «К ужину хлеба нет, сходи в магазин». А у меня девчонки, мне не хочется, ну и... Потом почему ты говоришь — моя комната? Это ее была комната, а не моя... она старая, ей отдохнуть нужно, а ко мне девчонки придут, мы дурим, орем...
— Хорошо! — резко оборвала Валерия.— А как она Алешу по голове ударила, вы думаете, мне это неизвестно?
— И ничуть не ударила...— хмуро пробасил Алешка.— Один разок только стукнула по затылку... Она долбила-долбила: «Не лезь на тумбочку, не лезь на тумбочку...». А я полез и твою синюю вазу разбил... Ты бы мне дала за эту вазу! А она стукнула меня разок всего, а тебе сказала, что это она пыль вытирала и уронила. А ты на нее: «Не лезьте в мою комнату, не трогайте моих вещей, если у вас в руках ничего не держится...» — и еще всякое, а она так и не сказала, что не виновата...
— Удивительные дети! — холодно усмехнулась Валерия.— Никакого самолюбия — на них кто-то орет, их бьют...
— Не кто-то, а бабуля,— тихо вставила Иринка.
— И не орала, и не била,— согнувшись в три погибели, Алешка уперся подбородком в край стола.— Вон у Лазаревых бабка Сережку ремнем отлупила, а мать говорит: «Мало, еще надо было добавить».
— Довольно! Поговорили...— резко оборвал Вениамин Павлович.— Алексей, сядь, как положено... За столом сидишь, Повторяю: ее никто из дома не гнал. Уехала она по собственному желанию и уехала не куда-нибудь, а к дядьке Никифору, к своему родному брату...
— Дедушка Никифор сам бедный.— Ирина говорила тихо, как-то уж очень твердо и непримиримо.— На троих одна его пенсия, и пенсия маленькая... И живут они трое в одной комнатушке...
— Интересно, откуда ты черпаешь такую информацию?— насмешливо спросила Валерия.— Это Ульяна Михайловна тебя информирует?
— Неправда! И ты сама знаешь, что неправда. Все письма бабуля адресует на твое имя, и ты всегда читаешь их первая и знаешь все, что она мне и Алеше пишет…

 1971 г.